Идеальный научный шторм
НАУКА / МАЙ – ИЮНЬ #2_2023
Текст: Наталия АНДРЕЕВА / Фото: Росатом, ТАСС / Иллюстрация: @Neurovizor
Науку штормит уже второй год: во всем мире государства ужесточают требования к безопасности исследований; крупнейшие глобальные игроки — Китай и США — трансформируют свои системы управления научно-технологическим развитием; ставка всё чаще делается на мультидисциплинарные исследования и конвергентные продукты. Что всё это значит для российского технологического суверенитета, научно-исследовательского комплекса и вообще светлого будущего?
Самое заметное «научное» новшество 2022−2023 годов — это, конечно, то, что научно-технологическое развитие начало осмысляться многими странами в чисто идеологической логике, с упором на абстрактные «ценности», «права человека» и прочие красивые слова.
Что удивительно, тон в идеологизации задали США, а не Китай, от которого этого можно было бы ожидать; так, в очередной версии Стратегии национальной безопасности США (National Security Strategy, 2022) прямо постулируются цели конкуренции «демократических» стран с «авторитарными», а наука, технологии и промышленное развитие объявлены основным направлением, по которому в ближайшие годы будет разворачиваться борьба за мир (как известно, она бывает хуже войны).
Логика конкуренции и обеспечения национальной «научной безопасности» прослеживается в целом ряде американских инициатив, часть которых прямо заимствована из эпохи холодной войны: экспортный контроль (Export Control Act, действующий еще с 1949 года); контроль за иностранными инвестициями в приоритетные для США высокотехнологичные сектора и научные направления; контроль за использованием научных результатов, включая пересмотр понятий «открытых» и «закрытых» технологий (National Security Decision Directive 189, 1985); ужесточение контроля за технологиями двойного назначения (Designation and Sharing of Controlled Unclassified Information, 2008) и наконец, постоянный мониторинг незасекреченных исследовательских результатов.
Практически все стратегические документы, утвержденные США в 2022—2023 годах и подразумевающие поддержку научно-технологического развития, также акцентируют внимание на безопасности: стратегия развития Национального научного фонда (2022−2026), которая, как предполагается, должна отвечать на основные социальные и экономические вызовы, стоящие перед страной; Закон о чипах и науке (CHIPS and Science Act, 2022), ориентированный на развитие критических технологий; концепция развития биотехнологий и биопроизводства (2023) и др.
У «секьюритизации» науки и научно-технологического развития есть и менее очевидный аспект. Помимо того, что наука должна вносить прямой и непосредственный вклад в «национальную безопасность», связанный с развитием ВПК, не меньшую роль, как ожидается, научные результаты должны играть в экономической, эпидемиологической и иной безопасности государств — и, шире, способствовать их экономической стабильности и устойчивому развитию.
В результате в повестку «безопасности» в последние три-четыре года включаются темы, связанные с изменением климата, пандемиями, цифровыми технологиями и пр.; в то же время они становятся зоной интересов ведомств, которые — с точки зрения финансирования R&D — еще 10 лет назад не имели к ним никакого отношения. Например, министерства обороны.
Что удивительно, тон в идеологизации задали США, а не Китай, от которого этого можно было бы ожидать; так, в очередной версии Стратегии национальной безопасности США (National Security Strategy, 2022) прямо постулируются цели конкуренции «демократических» стран с «авторитарными», а наука, технологии и промышленное развитие объявлены основным направлением, по которому в ближайшие годы будет разворачиваться борьба за мир (как известно, она бывает хуже войны).
Логика конкуренции и обеспечения национальной «научной безопасности» прослеживается в целом ряде американских инициатив, часть которых прямо заимствована из эпохи холодной войны: экспортный контроль (Export Control Act, действующий еще с 1949 года); контроль за иностранными инвестициями в приоритетные для США высокотехнологичные сектора и научные направления; контроль за использованием научных результатов, включая пересмотр понятий «открытых» и «закрытых» технологий (National Security Decision Directive 189, 1985); ужесточение контроля за технологиями двойного назначения (Designation and Sharing of Controlled Unclassified Information, 2008) и наконец, постоянный мониторинг незасекреченных исследовательских результатов.
Практически все стратегические документы, утвержденные США в 2022—2023 годах и подразумевающие поддержку научно-технологического развития, также акцентируют внимание на безопасности: стратегия развития Национального научного фонда (2022−2026), которая, как предполагается, должна отвечать на основные социальные и экономические вызовы, стоящие перед страной; Закон о чипах и науке (CHIPS and Science Act, 2022), ориентированный на развитие критических технологий; концепция развития биотехнологий и биопроизводства (2023) и др.
У «секьюритизации» науки и научно-технологического развития есть и менее очевидный аспект. Помимо того, что наука должна вносить прямой и непосредственный вклад в «национальную безопасность», связанный с развитием ВПК, не меньшую роль, как ожидается, научные результаты должны играть в экономической, эпидемиологической и иной безопасности государств — и, шире, способствовать их экономической стабильности и устойчивому развитию.
В результате в повестку «безопасности» в последние три-четыре года включаются темы, связанные с изменением климата, пандемиями, цифровыми технологиями и пр.; в то же время они становятся зоной интересов ведомств, которые — с точки зрения финансирования R&D — еще 10 лет назад не имели к ним никакого отношения. Например, министерства обороны.
Количество инициатив по обеспечению национальной экономической и военной безопасности, связанных с научно-технологическим развитием, принятых в странах ОЭСР (ед. за период)
Рука об руку с «секьюритизацией» в США и других странах Запада идет «суверенизация» науки и научно-технологического развития. Проблемы с глобальными цепочками поставок, связанных с критическими технологиями и технологическими продуктами (микроэлектроника); откровенный подъем Китая как главной в мире зоны сосредоточения высокотехнологичных компаний и производств; складывание межгосударственных технологических альянсов по принципу «дружить с теми, кто разделяет неолиберальные ценности и идею свободных рынков» — всё это привело к тому, что все вкладываются в обеспечение научного суверенитета.
Самые яркие примеры — это, конечно, уже упомянутый Закон о чипах и науке (США) и аналогичный Закон о чипах в ЕС. Предполагается, что эти законы должны снизить зависимость наших западных коллег от Китая в части производства полупроводников. Стоит отметить и новую стратегию развития науки и технологии Германии (Zukunftsstrategie für Forschung und Innovation, 2022), прямо постулирующую в качестве главной цели обеспечение технологического и цифрового суверенитета не только самой Германии, но и Европейского Союза в целом.
Отдельное направление «суверенизации» наших западных коллег — вложения в подготовку кадров для науки и технологий, особенно актуальные для США. С 1993 года зависимость страны от «приезжих» исследователей выросла почти в два раза: в 1993 году 22 % магистров и 27 % PhD были приезжими — эмигрантами в первом поколении; в 2017‑м — уже 37 % и 44 % соответственно; самая критическая ситуация сложилась в инжиниринге (55 % PhD из числа приезжих) и компьютерных науках (57 % PhD). Именно поэтому, например, в рамках CHIPS and Science Act значительная часть денег пойдет на развитие математического и инженерного образования.
Если западные коллеги спохватились по поводу «секьюритизации» и «суверенизации» только несколько лет назад, то Китай в этом отношении куда более последователен.
Ставка на импортозамещение в высоких технологиях и «суверенизацию» науки в КНР была сделана еще в 2006 году — среднесрочный и долгосрочный планы развития науки и технологий до 2020 года предполагали снижение зависимости Китая от зарубежных технологий до 30 %, что и было достигнуто уже в 2017 году, когда на финансирование национальных R&D и технологий приходилось почти 70 % от общего объема затрат государства и бизнеса.
В 2020 году цели по укреплению «научного суверенитета» были заложены в план на 14‑ю пятилетку; в 2023 году необходимость обеспечения научно-технологической независимости была еще раз отмечена на сессии 14‑го созыва Собрания народных представителей КНР.
Видимо, затянувшиеся санкционные и торговые войны с США неплохо стимулируют китайских коллег.
Самые яркие примеры — это, конечно, уже упомянутый Закон о чипах и науке (США) и аналогичный Закон о чипах в ЕС. Предполагается, что эти законы должны снизить зависимость наших западных коллег от Китая в части производства полупроводников. Стоит отметить и новую стратегию развития науки и технологии Германии (Zukunftsstrategie für Forschung und Innovation, 2022), прямо постулирующую в качестве главной цели обеспечение технологического и цифрового суверенитета не только самой Германии, но и Европейского Союза в целом.
Отдельное направление «суверенизации» наших западных коллег — вложения в подготовку кадров для науки и технологий, особенно актуальные для США. С 1993 года зависимость страны от «приезжих» исследователей выросла почти в два раза: в 1993 году 22 % магистров и 27 % PhD были приезжими — эмигрантами в первом поколении; в 2017‑м — уже 37 % и 44 % соответственно; самая критическая ситуация сложилась в инжиниринге (55 % PhD из числа приезжих) и компьютерных науках (57 % PhD). Именно поэтому, например, в рамках CHIPS and Science Act значительная часть денег пойдет на развитие математического и инженерного образования.
Если западные коллеги спохватились по поводу «секьюритизации» и «суверенизации» только несколько лет назад, то Китай в этом отношении куда более последователен.
Ставка на импортозамещение в высоких технологиях и «суверенизацию» науки в КНР была сделана еще в 2006 году — среднесрочный и долгосрочный планы развития науки и технологий до 2020 года предполагали снижение зависимости Китая от зарубежных технологий до 30 %, что и было достигнуто уже в 2017 году, когда на финансирование национальных R&D и технологий приходилось почти 70 % от общего объема затрат государства и бизнеса.
В 2020 году цели по укреплению «научного суверенитета» были заложены в план на 14‑ю пятилетку; в 2023 году необходимость обеспечения научно-технологической независимости была еще раз отмечена на сессии 14‑го созыва Собрания народных представителей КНР.
Видимо, затянувшиеся санкционные и торговые войны с США неплохо стимулируют китайских коллег.
Производство кремниевых пластин на заводе компании Vishay Siliconix в немецком Итцехо
Реформы управления: всё включено
Ставка на национальную безопасность и научно-технологический суверенитет вылилась в трансформацию систем управления наукой и технологиями в странах — основных игроках на глобальном научном поле.
Например, Китай пришел к выводу, что даже комплексного подхода «наука — инновации — промышленность» с его принудительным трансфером зарубежных технологий, взаимоувязанными научными и инженерными мегапрограммами, вездесущим венчуром и пр. в нынешних непростых условиях уже недостаточно для того, чтобы обеспечить стране глобальное лидерство.
В результате в марте 2023 года на уже упоминавшейся сессии 14‑го созыва Собрания народных представителей было объявлено о масштабной реформе управления наукой и научно-технологическим развитием.
Во-первых, управление наукой и технологиями будет централизовано — при Госсовете КНР планируется создание Центральной комиссии по науке и технологиям, зоной ответственности которой станет макроуправление: определение национальных научных и технологических приоритетов, разработка комплексных политик и программ, а также оценка результативности «исследовательских» инвестиций всех остальных министерств и ведомств, в том числе министерства по науке и технологиям.
Во-вторых, исследователи и исследовательские команды получат гораздо больше автономии, что совсем уж неожиданно для Китая, славящегося своим проникающим бюрократическим контролем. Министерство по науке и технологиям перестанет контролировать отдельные научные проекты; в его ведении останутся только оценка результативности и наблюдение за деятельностью исследовательских организаций в целом, без вмешательства в исследовательский процесс.
В-третьих, будут увеличены научные и исследовательские бюджеты условно-прикладных министерств и ведомств: промышленности и информационных технологий, сельского хозяйства и пр., в том числе за счет выведения соответствующих проектов и финансирования из ведения министерства по науке и технологиям.
И наконец, будет повышен статус Агентства по интеллектуальной собственности: оно, как и будущая Комиссия по науке и технологиям, будет отчитываться напрямую Госсовету КНР.
Соединенные Штаты пока обошлись без таких радикальных организационных перемен, но, тем не менее, заметно изменили конфигурацию научно-технологической политики: если в предыдущие годы основной акцент делался на перечнях критических технологий, то к 2023 году в стране сложилась более комплексная система управления, состоящая из трех основных компонентов.
Первый — консенсус-стратегия развития научно-технологического направления; «большое видение», которое формируют администрация президента США и заинтересованные министерства и ведомства (энергетики, обороны, здравоохранения и пр.). В консенсус-стратегию включены основные направления исследований и разработок, в которых заинтересованы ведомства и отрасли, их курирующие; кроме того, в ней очерчены ресурсы, необходимые для достижения целей.
Второй компонент — методика оценки вклада научно-технологического направления в экономическое развитие страны и благополучие граждан, чуть менее чем полностью основанная на продуктовом подходе (продукты, рынок, вклад в ВВП, занятость и пр.) и, шире, на инвестиционной логике.
Третий — стратегия применения научных и технологических результатов в сфере национальной безопасности, то есть в интересах министерства обороны.
(Именно в такой «трехкомпонентной» логике, например, разработан новый комплекс документов по развитию биотехнологий и биопроизводства в США, утвержденный в 2023 году.)
Кроме того, все инициативы, требующие заметных финансовых вложений, начинают выстраиваться в логике, сильно напоминающей «китайскую» конфигурацию, в рамках которой вложения одновременно осуществляются во все переделы и этапы жизненного цикла знаний и технологий: фундаментальные и прикладные исследования и разработки, внедрение технологий в промышленность. Именно так, например, выстроено финансирование в рамках пресловутого Закона о чипах и науке (2022; см. Табл. 1).
Ставка на национальную безопасность и научно-технологический суверенитет вылилась в трансформацию систем управления наукой и технологиями в странах — основных игроках на глобальном научном поле.
Например, Китай пришел к выводу, что даже комплексного подхода «наука — инновации — промышленность» с его принудительным трансфером зарубежных технологий, взаимоувязанными научными и инженерными мегапрограммами, вездесущим венчуром и пр. в нынешних непростых условиях уже недостаточно для того, чтобы обеспечить стране глобальное лидерство.
В результате в марте 2023 года на уже упоминавшейся сессии 14‑го созыва Собрания народных представителей было объявлено о масштабной реформе управления наукой и научно-технологическим развитием.
Во-первых, управление наукой и технологиями будет централизовано — при Госсовете КНР планируется создание Центральной комиссии по науке и технологиям, зоной ответственности которой станет макроуправление: определение национальных научных и технологических приоритетов, разработка комплексных политик и программ, а также оценка результативности «исследовательских» инвестиций всех остальных министерств и ведомств, в том числе министерства по науке и технологиям.
Во-вторых, исследователи и исследовательские команды получат гораздо больше автономии, что совсем уж неожиданно для Китая, славящегося своим проникающим бюрократическим контролем. Министерство по науке и технологиям перестанет контролировать отдельные научные проекты; в его ведении останутся только оценка результативности и наблюдение за деятельностью исследовательских организаций в целом, без вмешательства в исследовательский процесс.
В-третьих, будут увеличены научные и исследовательские бюджеты условно-прикладных министерств и ведомств: промышленности и информационных технологий, сельского хозяйства и пр., в том числе за счет выведения соответствующих проектов и финансирования из ведения министерства по науке и технологиям.
И наконец, будет повышен статус Агентства по интеллектуальной собственности: оно, как и будущая Комиссия по науке и технологиям, будет отчитываться напрямую Госсовету КНР.
Соединенные Штаты пока обошлись без таких радикальных организационных перемен, но, тем не менее, заметно изменили конфигурацию научно-технологической политики: если в предыдущие годы основной акцент делался на перечнях критических технологий, то к 2023 году в стране сложилась более комплексная система управления, состоящая из трех основных компонентов.
Первый — консенсус-стратегия развития научно-технологического направления; «большое видение», которое формируют администрация президента США и заинтересованные министерства и ведомства (энергетики, обороны, здравоохранения и пр.). В консенсус-стратегию включены основные направления исследований и разработок, в которых заинтересованы ведомства и отрасли, их курирующие; кроме того, в ней очерчены ресурсы, необходимые для достижения целей.
Второй компонент — методика оценки вклада научно-технологического направления в экономическое развитие страны и благополучие граждан, чуть менее чем полностью основанная на продуктовом подходе (продукты, рынок, вклад в ВВП, занятость и пр.) и, шире, на инвестиционной логике.
Третий — стратегия применения научных и технологических результатов в сфере национальной безопасности, то есть в интересах министерства обороны.
(Именно в такой «трехкомпонентной» логике, например, разработан новый комплекс документов по развитию биотехнологий и биопроизводства в США, утвержденный в 2023 году.)
Кроме того, все инициативы, требующие заметных финансовых вложений, начинают выстраиваться в логике, сильно напоминающей «китайскую» конфигурацию, в рамках которой вложения одновременно осуществляются во все переделы и этапы жизненного цикла знаний и технологий: фундаментальные и прикладные исследования и разработки, внедрение технологий в промышленность. Именно так, например, выстроено финансирование в рамках пресловутого Закона о чипах и науке (2022; см. Табл. 1).
Таблица 1. Структура финансирования развития микроэлектроники в США в рамках CHIPS and Science Act (на 2022−2026 гг.)
Наконец, США впервые за долгие годы обратили внимание на промышленную политику, прежде всего региональную и локальную: осенью 2022 года была фактически перезапущена кластерная политика — в формате программы финансирования проектов развития региональных промышленно-технологических кластеров (Build Back Better Regional Challenge, BBBRC) под эгидой министерства торговли. И конфигурация промышленной политики сильно отличается от предыдущих версий.
Программа BBBRC ориентирована на разные стадии развития отраслей — от зарождения новых (emerging) до обновления зрелых (reinvention); тематизирована по критическим для США технологиям (биотех, медицина, новая мобильность, производственные технологии и пр.).
И, что самое важное, она снабжена очень гибкой системой управления. Формат реализации промышленных проектов / проектов внедрения технологий может быть практически любым (совместное предприятие, договор сотрудничества и пр.); совершенно не важно, как эти проекты управляются (головной подрядчик, совет директоров, управляющая компания). Участники могут сами выбрать, какими показателями будут отчитываться перед министерством — проектным коалициям и консорциумам дается на выбор 36 групп показателей, начиная с чисто экономических эффектов и заканчивая вкладом в качество жизни.
И тематизация по критическим технологиям, и гибкость программы — следствия того, что администрациям всех уровней нужно ехать, а не смотреть на шашечки.
В целом же, несмотря на различия в конфигурации научно-технологических политик в Китае и США, у них есть несколько важных общих особенностей.
Во-первых, и Китай, и США трансформируют системы управления из логики конкуренции в области критических технологий (ИИ, квантовых вычислений, биотехнологий и пр., которые будут обеспечивать глобальную конкурентоспособность национальных экономик и военно-промышленных комплексов в ближайшие 10−20 лет), — а также из логики обеспечения национальной безопасности в самом широком ее понимании.
Во-вторых, обе страны делают ставку на повышение управляемости, хотя и в разных залогах: Китай — через централизацию целеполагания и контроля (Комиссия по науке и технологиям), США — через включение в систему управления наукой экономических/рыночных метрик (оценка вклада научного направления в экономику, промышленность и пр.) и создание новых оргструктур (TIP). При этом управляемость не мешает гибкости — и в науке (Китай), и в локальных промышленных проектах (США); есть приличный шанс, что именно такой подход в ближайшие годы станет нормой в управлении научно-технологическим и экономическим развитием.
В-третьих, обе системы предполагают «сквозное» управление жизненным циклом знания — от научной идеи/результата до продукта/рынка: в Китае — через уже сложившуюся систему «мегапрограммы + высокотехнологичный бизнес как оператор госфинансирования + финансирование R&D прикладными министерствами»; в США — через «разделение труда» между разными оргструктурами и последовательное финансирование всех переделов создания инноваций.
Программа BBBRC ориентирована на разные стадии развития отраслей — от зарождения новых (emerging) до обновления зрелых (reinvention); тематизирована по критическим для США технологиям (биотех, медицина, новая мобильность, производственные технологии и пр.).
И, что самое важное, она снабжена очень гибкой системой управления. Формат реализации промышленных проектов / проектов внедрения технологий может быть практически любым (совместное предприятие, договор сотрудничества и пр.); совершенно не важно, как эти проекты управляются (головной подрядчик, совет директоров, управляющая компания). Участники могут сами выбрать, какими показателями будут отчитываться перед министерством — проектным коалициям и консорциумам дается на выбор 36 групп показателей, начиная с чисто экономических эффектов и заканчивая вкладом в качество жизни.
И тематизация по критическим технологиям, и гибкость программы — следствия того, что администрациям всех уровней нужно ехать, а не смотреть на шашечки.
В целом же, несмотря на различия в конфигурации научно-технологических политик в Китае и США, у них есть несколько важных общих особенностей.
Во-первых, и Китай, и США трансформируют системы управления из логики конкуренции в области критических технологий (ИИ, квантовых вычислений, биотехнологий и пр., которые будут обеспечивать глобальную конкурентоспособность национальных экономик и военно-промышленных комплексов в ближайшие 10−20 лет), — а также из логики обеспечения национальной безопасности в самом широком ее понимании.
Во-вторых, обе страны делают ставку на повышение управляемости, хотя и в разных залогах: Китай — через централизацию целеполагания и контроля (Комиссия по науке и технологиям), США — через включение в систему управления наукой экономических/рыночных метрик (оценка вклада научного направления в экономику, промышленность и пр.) и создание новых оргструктур (TIP). При этом управляемость не мешает гибкости — и в науке (Китай), и в локальных промышленных проектах (США); есть приличный шанс, что именно такой подход в ближайшие годы станет нормой в управлении научно-технологическим и экономическим развитием.
В-третьих, обе системы предполагают «сквозное» управление жизненным циклом знания — от научной идеи/результата до продукта/рынка: в Китае — через уже сложившуюся систему «мегапрограммы + высокотехнологичный бизнес как оператор госфинансирования + финансирование R&D прикладными министерствами»; в США — через «разделение труда» между разными оргструктурами и последовательное финансирование всех переделов создания инноваций.
Кто быстрее
Новые системы управления в США и Китае не случайно включают трансфер технологий. Он и раньше был одним из приоритетов — начиная с конца 1990 х годов, когда в развитых странах была принята на вооружение концепция «инновационной экономики» с ее цепочкой «наука — инновации — промышленность», большинство стран в том или ином залоге занимались этим вопросом. А ковидная «вакцинная» гонка, проблемы с цепочками поставок и турбулентный 2022 й год сделали ставку на быстрый трансфер технологий частью обязательной научно-технологической программы.
В 2022 году в США — в контуре Национального научного фонда — был создан отдел технологий, инноваций и технологических партнерств (Technology, Innovation and Partnerships, TIP), поддерживающий трансфер, трансляционные исследования и исследования, ориентированные на потребности реального мира (большие вызовы, общественные запросы и пр.).
В том же 2022 году правительство Германии объявило о планах создания специализированного Агентства трансфера и инноваций с начальным бюджетом около € 50 млн — в пару к межведомственной стратегии развития предпринимательства, утвержденной летом 2022 года и нацеленной, в числе прочего, на поддержку прикладных исследований и быстрый трансфер технологий «из науки в жизнь».
Великобритания наконец-то завершила создание Агентства по передовым исследованиям и изобретениям (Advanced Research and Invention Agency, ARIA; 2022), над которым работала с февраля 2021 года: летом 2022 года агентству нашли руководителя, а в начале 2023 го начали формировать совет директоров, включающий представителей бизнеса и науки (например, в него уже вошел Дэвид Макмиллан, лауреат Нобелевской премии по химии 2021 года). Предполагается, что ARIA будет финансировать исследования и разработки, способные революционизировать технологически рынки.
К сожалению (во всяком случае, для России), трансформация научно-технологической политики в США, Китае и у остальных наших партнеров и конкурентов не ограничивается критическими технологиями, повышением управляемости и ростом внимания к применимости научных результатов «в реальном мире».
Новые системы управления в США и Китае не случайно включают трансфер технологий. Он и раньше был одним из приоритетов — начиная с конца 1990 х годов, когда в развитых странах была принята на вооружение концепция «инновационной экономики» с ее цепочкой «наука — инновации — промышленность», большинство стран в том или ином залоге занимались этим вопросом. А ковидная «вакцинная» гонка, проблемы с цепочками поставок и турбулентный 2022 й год сделали ставку на быстрый трансфер технологий частью обязательной научно-технологической программы.
В 2022 году в США — в контуре Национального научного фонда — был создан отдел технологий, инноваций и технологических партнерств (Technology, Innovation and Partnerships, TIP), поддерживающий трансфер, трансляционные исследования и исследования, ориентированные на потребности реального мира (большие вызовы, общественные запросы и пр.).
В том же 2022 году правительство Германии объявило о планах создания специализированного Агентства трансфера и инноваций с начальным бюджетом около € 50 млн — в пару к межведомственной стратегии развития предпринимательства, утвержденной летом 2022 года и нацеленной, в числе прочего, на поддержку прикладных исследований и быстрый трансфер технологий «из науки в жизнь».
Великобритания наконец-то завершила создание Агентства по передовым исследованиям и изобретениям (Advanced Research and Invention Agency, ARIA; 2022), над которым работала с февраля 2021 года: летом 2022 года агентству нашли руководителя, а в начале 2023 го начали формировать совет директоров, включающий представителей бизнеса и науки (например, в него уже вошел Дэвид Макмиллан, лауреат Нобелевской премии по химии 2021 года). Предполагается, что ARIA будет финансировать исследования и разработки, способные революционизировать технологически рынки.
К сожалению (во всяком случае, для России), трансформация научно-технологической политики в США, Китае и у остальных наших партнеров и конкурентов не ограничивается критическими технологиями, повышением управляемости и ростом внимания к применимости научных результатов «в реальном мире».
За горизонтом
То, что происходит с системами управления наукой и научно-технологическим развитием, во многом отражает «большие» и долгосрочные тренды в развитии науки, исследовательских центров и университетов.
Во всяком случае, в 2022 году Национальный научный фонд и Академия точных наук, инжиниринга и медицины США начали перестраивать свою деятельность с учетом долгосрочных изменений архитектуры производства научного знания и организационной архитектуры исследовательских организаций.
Изменения эти, по версии самих американских ученых, связаны с несколькими ключевыми факторами.
Давление на исследовательские организации постепенно растет: государства ожидают от исследователей прорывов по критическим технологиям (микроэлектроника, биотех, «чистая» энергетика и пр.), которые позволили бы гарантированно догнать и перегнать конкурентов; бизнес требует технологий в высокой степени рыночной готовности; общество тоже выдает свои запросы — нормальные медицинские технологии, рост качества и продолжительности жизни и пр.
В то же время к 2020‑м годам многие научные дисциплины, в особенности прикладные, подошли к стадии качественного изменения: от получения очень глубоких и нишевых данных и знаний они переходят к конвергенции и междисциплинарности, позволяющим создать на основе этих данных/знаний новые концепции, парадигмы и пр.
Все это, в свою очередь, должно привести к заметным организационным изменениям. В частности, Национальный научный фонд США и академия ожидают:
И ровно в духе «конвергентной фазы» развития науки и кроссфункциональности Национальный научный фонд США уже частично трансформировал управление исследованиями и разработками, финансируемыми из государственного бюджета: в 2022 году в стране был выделен отдельный тип исследований — "исследования, ориентированные на конечных пользователей / потребителей" (user-inspired R&D) — и запущен целый ряд программ их поддержки.
Более того, речь идет уже не только о новом типе исследований, но и о новом виде высокотехнологичных продуктов — так называемых конвергентных, могущих появиться только в результате сотрудничества междисциплинарных и кроссфункциональных команд, в которые входят исследователи, инженеры, дизайнеры и пр.
Создание таких продуктов — один из приоритетов Национального научного фонда и его нового подразделения — TIP. Для поддержки конвергентных продуктов уже создана и реализуется специализированная акселерационная программа — "Конвергентный акселератор" (Convergence Accelerator), в рамках которой междисциплинарные команды могут получить до $ 5,7 млн на три года, для того чтобы довести фундаментальные результаты до рыночного продукта.
Интересно, что обязательное условие участия в программе — "дотяжка" навыков и компетенций участников, причем не отдельных исследователей, а сразу команды: все коллективы, получившие гранты, должны пройти специализированную образовательную/акселерационную программу с изучением основ анализа пользователей, продуктового подхода и пр.
С точки зрения осмысления происходящего с наукой и технологиями это пока недостижимые высоты.
То, что происходит с системами управления наукой и научно-технологическим развитием, во многом отражает «большие» и долгосрочные тренды в развитии науки, исследовательских центров и университетов.
Во всяком случае, в 2022 году Национальный научный фонд и Академия точных наук, инжиниринга и медицины США начали перестраивать свою деятельность с учетом долгосрочных изменений архитектуры производства научного знания и организационной архитектуры исследовательских организаций.
Изменения эти, по версии самих американских ученых, связаны с несколькими ключевыми факторами.
Давление на исследовательские организации постепенно растет: государства ожидают от исследователей прорывов по критическим технологиям (микроэлектроника, биотех, «чистая» энергетика и пр.), которые позволили бы гарантированно догнать и перегнать конкурентов; бизнес требует технологий в высокой степени рыночной готовности; общество тоже выдает свои запросы — нормальные медицинские технологии, рост качества и продолжительности жизни и пр.
В то же время к 2020‑м годам многие научные дисциплины, в особенности прикладные, подошли к стадии качественного изменения: от получения очень глубоких и нишевых данных и знаний они переходят к конвергенции и междисциплинарности, позволяющим создать на основе этих данных/знаний новые концепции, парадигмы и пр.
Все это, в свою очередь, должно привести к заметным организационным изменениям. В частности, Национальный научный фонд США и академия ожидают:
- роста важности кросс-секторных и кросс-функциональных научных команд, вплоть до ликвидации узкоспециализированных факультетов/отделений в R&D-центрах и университетах;
- повышения «организационной инклюзивности» — подключения к процессу выработки научных и технологических приоритетов широкого спектра интересантов: бизнеса, общества, а не только государства и ученых;
- распространения портфельного подхода к оценке научной продуктивности и результативности, а также появления сквозных метрик, не связанных с привычными «единицами учета» — отдельными исследователями, командами, организациями и пр.;
- новых вызовов, связанных с устойчивостью науки и научно-исследовательского комплекса, в первую очередь — из-за геополитической и геоэкономической турбулентности, разрушения привычных кооперационных связей, проблем с цепочками поставок и пр.
И ровно в духе «конвергентной фазы» развития науки и кроссфункциональности Национальный научный фонд США уже частично трансформировал управление исследованиями и разработками, финансируемыми из государственного бюджета: в 2022 году в стране был выделен отдельный тип исследований — "исследования, ориентированные на конечных пользователей / потребителей" (user-inspired R&D) — и запущен целый ряд программ их поддержки.
Более того, речь идет уже не только о новом типе исследований, но и о новом виде высокотехнологичных продуктов — так называемых конвергентных, могущих появиться только в результате сотрудничества междисциплинарных и кроссфункциональных команд, в которые входят исследователи, инженеры, дизайнеры и пр.
Создание таких продуктов — один из приоритетов Национального научного фонда и его нового подразделения — TIP. Для поддержки конвергентных продуктов уже создана и реализуется специализированная акселерационная программа — "Конвергентный акселератор" (Convergence Accelerator), в рамках которой междисциплинарные команды могут получить до $ 5,7 млн на три года, для того чтобы довести фундаментальные результаты до рыночного продукта.
Интересно, что обязательное условие участия в программе — "дотяжка" навыков и компетенций участников, причем не отдельных исследователей, а сразу команды: все коллективы, получившие гранты, должны пройти специализированную образовательную/акселерационную программу с изучением основ анализа пользователей, продуктового подхода и пр.
С точки зрения осмысления происходящего с наукой и технологиями это пока недостижимые высоты.
Таблица 2. Модель программы Convergence Accelerator, США
Российский контекст
Россия на этом фоне пока выглядит странно: вроде бы реагирует на основные научно-технологические тренды, но как-то однобоко.
Да, в каждом выступлении по поводу науки и технологий неизменно звучат тезисы о «технологическом суверенитете» (все как у Китая, США и Германии!), но когда дело доходит до управления и распределения бюджетов, то оказывается, что наш технологический суверенитет — это импортозамещение того, что горит.
Например, в апреле 2023 года правительство РФ утвердило «приоритетные направления проектов технологического суверенитета и проектов структурной адаптации экономики» (постановление № 603 от 15.04.2023). Нет сомнения, дело благое; проблема только в том, что приоритетные направления чуть менее чем полностью составлены на основе отраслевых планов по импортозамещению, которые готовил Минпромторг в 2021—2022 годах.
Если судить по этому документу, то, скажем, искусственный интеллект, вокруг которого сейчас идут бои между США, Китаем и всеми остальными, России нужен только для систем сортировки коммунальных отходов и для определения температуры тела человека на расстоянии. С остальными технологиями, в которые вкладываются страны — мировые лидеры, еще хуже: биотехнологии упоминаются в документе два раза (в залоге «нужны какие-то исследования»), квантовые технологии — один раз («оборудование для фотонных и квантовых технологий»).
То есть раньше у нас была догоняющая модернизация, а теперь будет догоняющая «суверенизация». Да еще и без участия министерства науки и высшего образования и Российской академии наук (опять же, если судить по документу, ни Миннауки, ни РАН не подходят для того, чтобы определять приоритеты с точки зрения будущего технологий и рынков).
Да, в России вроде бы формируется «вертикаль управления научно-технологическим развитием» — опять же, как в Китае, США и пр. Многие федеральные министерства и ведомства уже назначили главных по науке и технологиям (Минздрав, Минтранс, Минпромторг и пр.); в некоторых регионах даже появились заместители губернаторов по науке. Кроме того, все линейки «научного» финансирования собрали в единую программу научно-технологического развития.
Россия на этом фоне пока выглядит странно: вроде бы реагирует на основные научно-технологические тренды, но как-то однобоко.
Да, в каждом выступлении по поводу науки и технологий неизменно звучат тезисы о «технологическом суверенитете» (все как у Китая, США и Германии!), но когда дело доходит до управления и распределения бюджетов, то оказывается, что наш технологический суверенитет — это импортозамещение того, что горит.
Например, в апреле 2023 года правительство РФ утвердило «приоритетные направления проектов технологического суверенитета и проектов структурной адаптации экономики» (постановление № 603 от 15.04.2023). Нет сомнения, дело благое; проблема только в том, что приоритетные направления чуть менее чем полностью составлены на основе отраслевых планов по импортозамещению, которые готовил Минпромторг в 2021—2022 годах.
Если судить по этому документу, то, скажем, искусственный интеллект, вокруг которого сейчас идут бои между США, Китаем и всеми остальными, России нужен только для систем сортировки коммунальных отходов и для определения температуры тела человека на расстоянии. С остальными технологиями, в которые вкладываются страны — мировые лидеры, еще хуже: биотехнологии упоминаются в документе два раза (в залоге «нужны какие-то исследования»), квантовые технологии — один раз («оборудование для фотонных и квантовых технологий»).
То есть раньше у нас была догоняющая модернизация, а теперь будет догоняющая «суверенизация». Да еще и без участия министерства науки и высшего образования и Российской академии наук (опять же, если судить по документу, ни Миннауки, ни РАН не подходят для того, чтобы определять приоритеты с точки зрения будущего технологий и рынков).
Да, в России вроде бы формируется «вертикаль управления научно-технологическим развитием» — опять же, как в Китае, США и пр. Многие федеральные министерства и ведомства уже назначили главных по науке и технологиям (Минздрав, Минтранс, Минпромторг и пр.); в некоторых регионах даже появились заместители губернаторов по науке. Кроме того, все линейки «научного» финансирования собрали в единую программу научно-технологического развития.
Стенд лазерной интерферометрии, на котором испытывают клапаны для электрореактивного двигателя. ГНЦ РФ ТРИНИТИ. Троицк, 11 апреля 2022 г.
Но эффективных механизмов быстрого трансфера технологий из науки в жизнь, над созданием которых бьются все страны, претендующие на глобальное лидерство, как не было, так и нет; есть только разрозненные инициативы: университетские центры трансфера технологий, инкубаторы, акселераторы и пр.; институты развития, работающие каждый в своей логике; буксующий механизм комплексных научно-технологических программ… Список можно продолжать.
В результате то, что должно быть «экосистемой», в которой нормально работает цепочка «от науки до массового продукта», представляет собой протобульон из инициатив и форматов. С протобульоном, естественно, лучше, чем без него; но возможности государственного бюджета не безграничны, а новые концепты и форматы поддержки всё появляются и появляются.
Между тем есть еще проблема продуктовых разрывов (исследователи, приносящие свои гениальные идеи бизнесу, ничего не знают о продуктах, бизнес-моделях, требованиях потребителей и пр.); и более общая проблема бизнес-климата; и совсем уж общая проблема распределения трансляционных рисков (компании не готовы терять деньги на рискованных разработках; государство, в общем, готово терять деньги, но не готово отправлять госслужащих в тюрьму — хотя, конечно, «кто в итоге сядет» — вечный вопрос [около]государственного венчура во всем мире, а не только в России).
И все же, несмотря на «лоскутность» российской научно-технологической политики, есть момент, который сильно обнадеживает. А именно — попытка сделать ставку на технологическое предпринимательство. Несмотря ни на какую глобальную турбулентность с экстренным импортозамещением, перестройкой цепочек поставок, «разводами» с крупнейшими международными научными проектами и пр.
Что из этого получится, пока неизвестно. Но на фоне игнорирования общественных запросов (продолжительность здоровой и активной жизни, передовые вакцины, медицинское оборудование и пр.), кадровых вопросов (помимо пересборки аспирантуры и ставки на инженеров) и проблем трансфера внимание к людям, способным сделать из «результата интеллектуальной деятельности» технологию, а из технологии — продукт, — это уже очень, очень неплохо.
В результате то, что должно быть «экосистемой», в которой нормально работает цепочка «от науки до массового продукта», представляет собой протобульон из инициатив и форматов. С протобульоном, естественно, лучше, чем без него; но возможности государственного бюджета не безграничны, а новые концепты и форматы поддержки всё появляются и появляются.
Между тем есть еще проблема продуктовых разрывов (исследователи, приносящие свои гениальные идеи бизнесу, ничего не знают о продуктах, бизнес-моделях, требованиях потребителей и пр.); и более общая проблема бизнес-климата; и совсем уж общая проблема распределения трансляционных рисков (компании не готовы терять деньги на рискованных разработках; государство, в общем, готово терять деньги, но не готово отправлять госслужащих в тюрьму — хотя, конечно, «кто в итоге сядет» — вечный вопрос [около]государственного венчура во всем мире, а не только в России).
И все же, несмотря на «лоскутность» российской научно-технологической политики, есть момент, который сильно обнадеживает. А именно — попытка сделать ставку на технологическое предпринимательство. Несмотря ни на какую глобальную турбулентность с экстренным импортозамещением, перестройкой цепочек поставок, «разводами» с крупнейшими международными научными проектами и пр.
Что из этого получится, пока неизвестно. Но на фоне игнорирования общественных запросов (продолжительность здоровой и активной жизни, передовые вакцины, медицинское оборудование и пр.), кадровых вопросов (помимо пересборки аспирантуры и ставки на инженеров) и проблем трансфера внимание к людям, способным сделать из «результата интеллектуальной деятельности» технологию, а из технологии — продукт, — это уже очень, очень неплохо.
Количество государственных инициатив (стратегий, программ, проектов) по направлениям
ДРУГИЕ МАТЕРИАЛЫ